Последние отзывы

  119  

Васильев криво, как-то снисходительно усмехнулся. «Я же говорю, отец защищает сына. Тут уж все средства хороши. Рослякову грозит опасность, и его отец предпринимает контрмеры. Он хочет запугать нас, сбить с толку. Мои выводы и наблюдения подтверждаются. Росляков и Овечкин вместе вышли из автобуса. Провели ночь в квартире Рослякова. А потом Овечкин погиб. Мы не знаем, как именно все это произошло, но Овечкина больше нет. Росляков подключает к делу своего отца. И вот перед нами эти фотографии». Марьясов поморщился: ну вот, снова здорово. «Если он хотел меня испугать, то ему это удалось, – Марьясов продолжал расхаживать из угла в угол. – Удалось, черт побери. Ладно, идите. Если будут новости, дам знать». «Вам с такой охраной бояться нечего, – Васильев натянул пальто. – Как бы то ни было, Аверинцев до вас не доберется. Потерпите. Я думаю, скоро все это кончится. Думаю, совсем скоро».

Он думает… Марьясов снова застыл у окна, наблюдая, как Васильев садится в машину. Кажется, умный человек, а на самом деле… Вот вбил себе в голову дурацкую мысль и носится с ней. А каково сейчас ему, Марьясову? Что-то не в порядке с его мозгом. Мозг болен, воспален. Марьясов поднял руки, сжал виски ладонями.

Новый конверт он вынул из почтового ящика на следующее утро и всерьез задумался, не сменить ли в срочном порядке квартиру. Прибыв в офис, бросил нераспечатанное письмо в ящик стола, прошелся по кабинету, налил полстакана коньяка и выкурил тонкую сигару. Осторожно двумя пальцами вытащив письмо, вскрыл конверт, вытряхнул на стол новую карточку и поморщился всем лицом. Та же самая заляпанная черной кровью ванна, все тот же труп Овечкина… Нет, не тот же. На этот раз не хватает обеих ног. Из коротких штанин выглядывают мясные обрубки и еще, кажется, что-то… Что-то нехорошее… Что-то желто-серое. Кажется, кости. Тфу, невозможно смотреть. Марьясов перевернул карточку. Новые три слова на машинке: «Теперь уже скоро».

Марьясов чуть не подпрыгнул в кресле. Что скоро? Что должно произойти? Он схватил телефонную трубку и бросил её на место. Поднялся, пробежался по кабинету и, упав в кресло, застонал в голос и снова вскочил на ноги, подбежал к окну. Марьясов прижал большой палец к пуленепробиваемому стеклу, оставив на гладкой поверхности неровный дымчатый след. Он постоял у окна, разглядывая узкую кривую улицу. Посыпавший как из ведра мокрый снег застилал серый дневной свет, пешеходы исчезли, машины тоже куда-то подевались. Задернув занавески, Марьясов отошел от окна, сел к письменному столу, выдвинул верхний ящик, достал распечатанные почтовые конверты с фотографиями, стал тасовать их, как карты.

Бояться нечего, но Марьясову страшно. Этот страх заживо сжирает человека. Неужели вот так, в этой клетке, придется просидеть всю жизнь? Марьясов ненавидящим взглядом осмотрел однотонные стены, развешанные по ним картины и фотографии в золоченых рамках. Просидеть всю жизнь вот в этом кабинете с пуленепробиваемыми стеклами, с вооруженными охранниками у дверей и в приемной? Сидеть и трястись от любого подозрительного шороха на лестнице. Нет, так долго продолжаться не может, все это похоже на паранойю, на сумасшествие. Его надолго не хватит. Он и так уже на пределе. А впереди новый длинный, полный страхов вечер. И ночь, наверняка бессонная, бесконечная ночь.

Глава двадцать седьмая

Трудно просыпаться, когда за окном плывет сырая мгла, а сырой воздух похож на мутную реку, из которой вынырнет существо неизвестной породы со страшной кровавой мордой, длинным языком ящера, когтистыми лапами упыря, вынырнет и снова уйдет на глубину, но утащит с собой и тебя. В обличии этого зверя человеку явится сама смерть. И умирать будет больно, очень больно. Чудовище в своей подводной норе, среди черепов и человеческих костей, медленно разорвет твою грудь, вырвет живое сердце, искромсает его своими когтями. А ты ещё будешь жить, агонизировать, ещё будешь глотать болотную слизь и гнилую воду, отстранено разглядывая свое умирающее в чужих лапах сердце. Позовешь на помощь, но никто не услышит крика. Его и не будет, изо рта выйдет кровавая пенка, мутные пузыри, поднимутся вверх, исчезнут – тут все и кончится.

…Трегубович пошевелил плечами, даже дернулся всем телом, словно в последней предсмертной попытке старался выскользнуть из когтей своего мучителя. Он сдернул с груди теплое ватное одеяло, всхлипнул, и только тут проснулся окончательно. Поморгав глазами, Трегубович прерывисто вздохнул и подумал, что ночью наверняка плакал. Он провел ладонью по голой влажной груди, помотал головой, стряхивая с себя остатки бесконечного ночного кошмара. Серый потолок напоминал огромную могильную плиту. Незнакомая комната тонула в рассветных сумерках. За плотными занавешенными шторами, за немытыми стеклами окна слышался шум проснувшегося провинциального городка. Гудели машины, таял снег, барабанила капель по подоконнику. Вот и приходит ещё одна весна. Но зачем она нужна? Что делать с этой бесполезной весной?

  119