Но... читается легко и любовь-морковь
307 
— И если об этом станет известно, мисс Льюис, вам не поздоровится. Ведь у вас, юристов, существуют разные этические кодексы, и адвокат, который завел шашни со своим клиентом, в эти кодексы никак не вписывается. Да что там, все станут думать, что вы набираете клиентов из тюремных пташек как раз за этим: чтобы заполучить их, когда они беззащитны, и без особого труда заманить их в постель.
— Какая наглость! — Харриет Льюис наконец обрела дар речи и вскочила из-за стола. Она пересекла кабинет, встала за одним из кресел, обступивших кофейный столик, и схватилась за его спинку. — Покиньте мой офис, констебль.
— Давайте-ка поиграем с этой мыслью, а? — предложил он самым спокойным тоном и откинулся в кресле. — Подумаем вслух вместе.
— Вы из тех, кто неспособен думать даже про себя.
Нката улыбнулся. Он заработал еще одно очко.
— Ну все равно, сделайте мне одолжение.
— Я не намерена продолжать этот разговор. Уходите, или я подам жалобу вашему начальству.
— На что собираетесь жаловаться? И что о вас будут говорить, когда станет известно, что вы не справились с одиноким копом, зашедшим поболтать об убийце? И не о простом убийце, мисс Льюис. О детоубийце, отсидевшей двадцатник.
На это адвокат промолчала. Нката продолжал давить.
— Идите же, звоните в Управление полиции, — мотнул он головой в сторону письменного стола. — Бегите жаловаться, обвиняйте меня в домогательствах, да в чем угодно обвиняйте. А когда вся наша история окажется в газетах, тогда и посмотрим, кто останется белым и пушистым, а кого вымажут дегтем с ног до головы.
— Вы шантажируете меня.
— Я говорю вам факты как есть. А вы можете делать с ними, что вам заблагорассудится. Лично мне нужно от вас только одно: правду о Галвестон-роуд. Дайте мне ее, и я уйду.
— Идите к черту.
— Там я уже был. И больше ноги моей там не будет без оружия.
— Галвестон-роуд не имеет никакого отношения к…
— Мисс Льюис, не надо делать из меня идиота. — Нката снова кивнул на ее телефон. — Вы, кажется, хотели куда-то позвонить. Так будете вы жаловаться на меня или уже передумали?
Харриет Льюис медленно выдохнула, перебирая в голове возможные варианты действий. Она обошла кресло, села в него и сказала:
— В том доме живет алиби Кати Вольф, констебль Нката. Это женщина по имени Норин Маккей, и она не желает идти в полицию, чтобы очистить Катю от подозрений. Вчера вечером мы ходили к ней, снова пытались уговорить ее. Но не преуспели. И я очень сомневаюсь, что вам повезет больше.
— Почему это? — спросил Нката.
Харриет Льюис разгладила юбку. Потеребила кончик нитки, высунувшийся из-под пуговицы пиджака.
— Если хотите, называйте это кодексом профессиональной этики, — в конце концов сказала она.
— Она адвокат?
Харриет Льюис поднялась с кресла.
— Мне придется позвонить Кате Вольф и попросить у нее разрешения ответить на этот вопрос, — заявила она.
Добравшись из Южного Кенсингтона домой, Либби Нил устремилась к холодильнику. Она страшно изголодалась по чему-нибудь белому, а в сложившихся обстоятельствах, решила Либби, она имеет право на послабление. В морозилке специально для таких случаев у нее была припасена пинта ванильного мороженого. Либби выкопала ее из-под мороженых овощей, схватила из ящика ложку и сорвала крышку с коробки. Потребовалось не меньше дюжины полных ложек, чтобы к ней вернулась способность мыслить.
Способность мыслить привела к появлению мыслей в голове, и первой мыслью стало: «Еще белого», поэтому Либби сунулась под раковину, где висел мешок с мусором. Вчера, предчувствуя нехороший день, она выбросила туда недоеденный пакет попкорна с чеддером, и теперь, не поднимаясь с коленей, начала заталкивать себе в рот остатки двумя руками сразу. Потом настала очередь упаковки мексиканских лепешек, которую она держала в качестве вызова собственной выдержке. Кстати, можно было считать, что это уже не совсем белый продукт, потому что лепешки покрылись темными пятнами плесени. Значит, ей удалось показать неплохие результаты, похвалила себя Либби. Ну и ладно, плесень легко соскрести ножом, а если что и попадет в желудок, не страшно. Это ведь тот же пенициллин.
Либби сняла с бруска сыра обертку, отрезала несколько толстых ломтей, плюхнула их на одну лепешку, прикрыла сверху другой и бросила получившееся сооружение на сковородку. Когда сыр расплавился, а лепешки подрумянились, она сняла сковороду с огня, скатала лепешки в трубку и устроилась на полу, чтобы в тридцать секунд умять все подчистую, как будто не ела три года.
307 
