— Это не совсем разговор. Ну точнее не столько разговор, сколько проникновение. В память или в мысли… только в крысиные! — на всякий случай уточнил я. По-хорошему следовало бы добавить, что не всякая крыса в эти мысли пустит.
Кивок. Кусок угля на широкой ладони. Пальцы касаются его осторожно, мнут, пробуют на крохкость.
— Она вечно ему доносила… гадостливая тварь была, но любил. Больше, чем жену свою любил. Даже сдохли в один день. И жена с ними.
Движения Персиваля становятся быстрыми и точными. Я не вижу, что он рисует, просто наблюдаю за процессом. Удивительно. А у меня с рисованием никогда не ладилось. С музыкой, впрочем, тоже.
— И что с ними случилось?
Персиваль на миг оторвался от доски, но посмотрел не на меня, — на огонь.
— Другие крысы сожрали. Ихние. Понимаешь? В портах всегда много крыс. И дервишей. У дервишей дудки, как у крысоловов, только другие. А может и такие, хрен их знает-то? Однажды дервиши вышли на улицы и заиграли… не люблю крыс.
И почему-то в этот миг я увидел его мысли и воспоминания столь же ярко, как воспоминания Ратта. А Персиваль снова рисовал и даже насвистывать песенку начал, ту самую, про крошку Боббса.
— Сказали, что сипаи виноваты, они восстали. Но я-то помню, что первыми были дервиши.
Минут через пять Перси швырнул уголек в костер и, облизав с пальцев черную пыль, повернул доску ко мне.
— Похож?
Ломаные линии. Тени и полутени. Единственное светлое пятно — костер. Рядом с ним сидит взъерошенный юноша с крысой на коленях.
Неужели я и вправду выгляжу таким?
Не дождавшись ответа, Персиваль швырнул доску в костер и пробурчал:
— До ночи околеем. А если не околеем и выберемся, я сам сверну твою тупую башку.
В угрозу я не поверил. Зато спросил:
— А где ты рисовать научился?
— Я не учился.
— Тогда как?
— Каком кверху. — Кое-как устроившись на досках, Персиваль закрыл глаза. Сначала я подумал, что он притворяется, не желая продолжать разговор, но когда подобрался ближе, увидел — Персиваль и вправду уснул.
Я же еще некоторое время сидел, глядя на то, как рыжие ладони огня ласкают доску, стирая нарисованный мир и нарисованного меня. Чернота, расползаясь с углов, в конце концов, сошлась в центре, и я провалился в сон.
— Вы невнимательны, лорд Дориан, — мистер Схимвелл кривится и хлопает губами, как зеркальный карп из нашего пруда. — Вы в высшей степени невнимательны и ленивы. Неряшливы.
Клякса. Когда только успела сесть на мою тетрадь? Расползлась жирным лиловым пятном, подтопив буквы.
— И мне не остается ничего, кроме как снова побеспокоить вашего отца.
Надо что-то сделать! Попросить. Мистер Схимвелл лишь кажется суровым, на самом деле он добрый и тюльпаны разводит. Он подолгу говорит о них с нашим садовником и приносит ему табак.
Но у меня получается выдавить лишь:
— Я старался.
Я и вправду старался, но…
— Старание — похвально, однако вам требуется не старание, но старательность, — он подходит к окну, поворачиваясь ко мне спиной. Черные фалды сюртука чересчур длинны и похожи на ласточкин хвост. Ульрик считает, что Схимвелл нарочно притворяется странным, потому что изображает из себя гения, а гениев без странности не бывает. Я же думаю, что ему просто нравится такой сюртук, как нравятся тюльпаны.
Может быть, он создаст новый сорт и назовет его как-нибудь…
— … и снова! — с упреком произносит мистер Схимвелл, шлепая меня линейкой по руке. — Лорд Дориан, вы снова позволили себе увлечься! Так дальше продолжаться не может.
Пороли вечером. Отец позволил себе рассердиться, вслух выразив неудовольствие моими успехами, точнее полным их отсутствием, и в связи с данным обстоятельством рука его была тяжелей обычного.
Я же старался не плакать. Получилось. А вот заснуть нет. Все болело, а в голове, несмотря на все чаяния мистера Схимвелла, царила пустота. Наверное, я был совершенно не обучаем.
Потом я стал думать о том, как однажды сбегу. В Африку. Или в Индию. Сначала, конечно, в Дублин, а там уже на корабле в Индию. Я буду прятаться в трюме, и корабельные крысы наверняка обрадуются, что теперь им есть с кем разговаривать. Они принесут мне галеты и покажут тот бочонок, в котором хранится ром…
— Ди? — Эмили появилась, когда корабль, на котором я плыл, прочно оседлал рифы и теперь тонул. Но утонуть он сможет и в другой раз. — Ты не спишь?