100 
«Нуну сторожит меня. Она очень напугана. Я так боюсь ночей. Очень трудно засыпать. А потом вдруг просыпаюсь: мне чудится, что кто-то вошел в мою комнату. Этонеестественный брак. Если бы я вновь могла стать маленькой девочкой и играть в детской! Самое лучшее время было, пока папа не показал свое сокровище в сундуке...пока мама не умерла. Лучше бы мне никогда не становиться взрослой. Но тогда, конечно, у меня не было бы Женевьевы».
«С Женевьевой сегодня случилась истерика. Все потому, что Нуну велела ей оставаться дома. У нее небольшая простуда, и Нуну забеспокоилась. Она заперла Нуну в ее комнате, и бедняжка терпедаво ждала там, пока я не стала ее искать. Она не хотела выдавать Женевьеву. Потом, когда мы ругали Женевьеву, мы обе испугались. Она была такая... буйная и непослушная. Я сказала, что она похожа на свою бабушку, а Нуну очень расстроилась из-за ее озорства».
«Нуну сказала:» Никогда больше не говори так, Франсуаза, дорогая. Никогда, никогда». Она имела в виду то, что я сказала, что Женевьева похожа на бабушку».
«Сегодня ночью я проснулась от страха. Я думала, что Лотер вошел в комнату. Днем я видела папу. Он напугал меня еще больше, чем обычно. Это был сон. Это не Лотер. Зачем ему приходить? Он знает, что я ненавижу, когда он приходит. Он больше не старается переделать меня на свой лад. Я знаю, это потому, что я ему не нужна. Он с радостью уезжает, я в этом уверена. Но мне приснилось, что он здесь, это был ужасный кошмар, я готовилась к самому ужасному. Но это был лишь сон. Вошла Нуну. Она не спала и прислушивалась. Я сказала: «Я не могу спать, Нуну. Я боюсь». Поэтому она дала мне настойки опия, которую принимает от головной боли. Она говорит, что это снимает боль и усыпляет. Я приняла ее и уснула, а утром все показалось мне дурным сном... и не более. Он больше никогда не будет навязывать мне свое общество. Ему теперь все равно. Есть другие».
«Я сказала Нуну, что у меня ужасно болят зубы, и она дала мне настойки опия. Так приятно знать, когда не можешь заснуть, что есть спасительная бутылочка».
«Неожиданная мысль пришла мне сегодня в голову. Этого не может быть. Но может, я и ошибаюсь. Так ли это? Я боюсь, что это могло бы... и при этом не очень боюсь. Я пока никому не буду говорить... конечно, не папе: он ужаснется. Ему отвратительно все, что имеет к этому отношение, хотя он мой отец, что очень странно, значит, так было не всегда. Я не скажу Лотеру, пока не будет необходимости. Даже Нуну не скажу. Во всяком случае пока. Но рано или поздно она узнает. Что ж, подождем. Может, я все это придумываю».
«Сегодня утром Женевьева пришла немного позже. Она проспала. Я немного испугалась, что с ней что-то случилась. Войдя, она побежала ко мне, мы обнялись — она рыдала, и я не могла ее успокоить. Бедная Женевьева. Как бы мне хотелось рассказать ей, но не теперь... нет, нет, не теперь».
На этом дневник заканчивался, и я так и не нашла то, что хотела узнать; но я поняла одно: самая важная тетрадь — последняя, та, что осталась в шкафу Нуну. Почему она не дала ее мне?
Я вернулась в ее комнату. Она лежала на диване, закрыв глаза.
— Нуну, — сказала я, — что это было... какая тайна? О чем она писала? Чего она боялась?
Она произнесла:
— Мне так плохо. Вы не представляете, как меня изводит эта головная боль.
— Извините.
— Что вы хотели?
— Последняя тетрадь, — сказала я. — Та, которую она писала перед смертью. Может быть, ответ в той тетради...
— Там ничего нет, — сказала она. — Закройте, пожалуйста шторы. Мне мешает свет.
Я положила тетрадь на столик около дивана, задернула шторы и вышла.
Но мне нужно было достать ту последнюю тетрадь. Я была уверена, что тогда я узнаю, что происходило в дни накануне смерти Франсуазы.
На следующий день я сделала такое открытие, что почти забыла о своем желании прочесть таинственную тетрадь. Я терпеливо работала над стеной, чрезвычайно осторожно счищая слои побелки тонким ножиком из слоновой кости, пока под моими пальцами не блеснула... краска! От волнения сердце мое гулко забилось, руки задрожали. Я с огромным трудом подавила желание лихорадочно работать дальше. Я не осмеливалась, так как была слишком взволнована, и не могла доверять себе. Если действительно я была на грани открытия стенной росписи — а я считала это вполне возможным — рука моя должна быть совершенно твердой; нужно было унять это безумное волнение.
Я отступила на несколько шагов, не отрывая взгляда от того чудесного места, где видна была краска. Ее покрывала пленка, которую возможно, трудно будет удалить, поэтому рано было судить об истинном цвете росписи. Но она была... я в этом не сомневалась.
100 
