Особенно,... 
94 
— Двести? Триста?
— Эгей, почтенный папаша! — воскликнул барон. — Вы ж только что говорили, что это колечко для вас будет не особенно и ценным приобретением, а сами сотнями золотых так и жонглируете…
— Вы не поняли, сэр, — с чуточку вымученной улыбкой сказал итальянец, прилагая величайшие усилия, чтобы сохранить хладнокровие. — Ценность рыночная и ценность коллекционная — это порою разные вещи. Для всего мира какая-нибудь вещичка стоит пару медяков, но вот для меня она бесценна. Вы имеете дело с азартом коллекционера, молодые люди, что сродни безудержной тяге пьяницы к вину… Что скажете насчет тысячи дукатов?
Пушкину пришла в голову великолепная идея.
— Я в последний раз пытаюсь вам растолковать, что не могу продать что-то с себя. Но мы, англичане, люди эксцентричные и любим всевозможные пари, биться об заклад, договоренности… Что, если я предложу обменять все содержимое моих карманов — и кольцо тоже, разумеется — на содержимое ваших? — И он с благожелательной улыбкой, иллюстрируя свою мысль, указал пальцем на карман, куда незадолго перед тем угодили вещички из склепа (было видно, как он оттопыривается).
Итальянец машинально отпрянул, словно наступив на горячий уголь, нерассуждающим движением руки накрыл карман, словно боялся, что содержимое будет вырвано у него силой.
— Я… Это невозможно… — хрипло сказал он.
— А жаль, — сказал Пушкин. — Это было бы совершенно в английским стиле, такой вот обмен… Вы не намерены передумать?
— А вы?
— Увы… — улыбнулся Пушкин.
Поджав губы, мэтр Содерини вернулся к своему столу, схватил стакан вина и жадно осушил его. Видно было, что он изо всех сил пытается успокоиться, но не в силах совладать с собой, то и дело бросал взгляд в сторону Пушкина. Посидев так пару минут в совершеннейшем расстройстве чувств, он полез в карман, швырнул на стол несколько монет и вышел, почти выбежал, за дверь.
— Пошли! — распорядился Пушкин.
Тоже швырнув на стол несколько монет и с сожалением оглянувшись на нетронутый ужин, он подошел к приоткрытой двери, всмотрелся в серебристый полумрак — вообще-то лунная итальянская ночь была почти такой же светлой, как российский хмурый зимний день, когда солнце скрыто тучами. На плечи ему нетерпеливо напирал барон, а позади него с выжидательным выражением лица стоял человек Лукки.
— Как вас зовут? — спохватился Пушкин.
— Джакопо, синьор…
— Друг Джакопо… Есть какая-нибудь обходная тропка, по которой мы, пешие, можем обогнать карету по дороге во Флоренцию? Вы же должны прекрасно знать окрестности…
— Ну, если подумать, синьор… Что вы намерены делать?
— Остановить карету и вытряхнуть у этого индюка все из карманов, — сказал Пушкин решительно. — Чутье мне подсказывает, что он ни за что не побежит жаловаться в полицию… Что вы на меня так смотрите, любезнейший? Можно подумать, вас, человека известного романтического ремесла, мое предложение шокировало…
— Да не то чтобы…
— Тогда к чему колебания?
— Синьор Алессандро, — с досадой сказал Джакопо. — Лукка вам вроде бы объяснял некоторые тонкости… Вы уедете, а мы останемся… Это как-никак мэтр Содерини, известно чье доверенное лицо… Это вам не обычного путника остановить ночной порой и избавить от всего лишнего…
— Ну хорошо, — нетерпеливо сказал Пушкин. — Никто не принуждает вас тоже участвовать… Справимся сами. Внешность обманчива, знаете ли, и мы с моим другом далеко не те благонравные юноши, какими порой кажемся… Покажите дорогу, а сами можете ждать в отдалении. Устраивает это вас?
— Зар-режу в одночасье! — страшным голосом пообещал барон. — Веди, говорю, трус!
В лунном свете длинной полосой сверкнул выхваченный им из трости клинок, которым барон ради пущей убедительности выполнил перед носом у итальянца несколько фехтовальных вольтов. Тот безнадежно вздохнул:
— Что с вами поделать, синьоры… Навязал же Лукка работенку… Пойдемте сюда, в ту сторону, вниз. Дорога там делает петлю, и мы их легко перехватим, даже если пойдем шагом… Можно поинтересоваться, синьоры? Вас, как я понимаю, интересуют, так сказать, чисто научные вещицы? Можно выразиться, археологические?
— Именно, — сказал Пушкин, осторожно спускаясь вслед за провожатым по отлогому склону, поросшему буйной сочной травой.
— Приятно слышать. Значит, все прочее, презренное, так сказать житейское, вас не интересует совершенно?
94 
