126 
— А мы можем… ну, если мы… станем близки… это иногда бывает, даже когда люди не уверены… а потом она решит, что не хочет…
Этот вопрос, кажется, привел Джона Роберта в замешательство и даже в расстройство. Такая возможность явно не приходила ему в голову. Он нахмурился.
— Не надо заглядывать так далеко вперед.
— Но я хотел бы знать…
— Весь этот разговор не доставил мне никакого удовольствия, и я не желаю продолжать. Мы уже достаточно сказали.
Он говорил так, как будто все это чрезвычайно неприятное обсуждение было навязано ему Томом.
Том отодвинулся, чтобы пропустить Розанова. Они вышли в прихожую, где мгновение неловко стояли лицом к лицу. Розанов был одного роста с Томом. Том уловил запах одежд философа, философский запах пота и размышлений. Розанов повозился у себя за спиной, открыл парадную дверь и вышел на улицу задним ходом. Том последовал за ним и закрыл дверь.
— Теперь я пойду направо, а вы налево. Не забывайте о своих обещаниях.
Дородная фигура стала удаляться, затем свернула на главную улицу Бэркстауна и исчезла из виду. Том смотрел ей вслед, потом повернулся, пошел в другую сторону и дошел до «Лесовика». «Лесовик» был открыт, но Том не завернул туда. Он и без того уже был как пьяный, голова шла кругом, и сердце полнилось странной смесью боли, страха и радости. Радости? Это еще с какой стати? Может, ему просто польстило такое удивительное внимание? Он твердил себе: Розанов просто сумасшедший, это ничего не значит, это не настоящее, я ни во что не ввязался! Он миновал паб, дошел до самого железнодорожного переезда и посмотрел на проходящий поезд. Затем повернул назад.
Том пошел домой, на Траванкор-авеню. Он перешел мост восемнадцатого века, достиг Полумесяца и с середины полукруга увидел, что на другом конце улицы его ждет Скарлет-Тейлор. Когда Том проходил мимо номера 29, жилища старших Осморов, Робин Осмор и его жена как раз глядели из высокого окна красивой гостиной первого этажа.
— Вон Том Маккефри идет, — сказал Робин, — Какой красивый мальчик вырос.
Миссис Осмор ничего не сказала. Ее раздражала манера всех подряд, в том числе ее мужа, хвалить Тома, как будто его по всеобщему согласию назначили каким-то героем. Он ничуть не красивей Грегори и далеко не так умен. Она страдала из-за отъезда Грегори и не могла оправиться после его неблагоразумной женитьбы на дочери этой нахалки Джудит Крэкстон. Ну почему же Грег не женился на Антее Исткот, как тысячу раз уговаривала его миссис Осмор, едва ли не с тех пор, как они вместе играли в детском саду Полумесяца? Еще ее обидело, что Грег пустил Тома к себе в дом, не поставив ее в известность (она услышала об этом в Купальнях). Она была уверена, что Том, такой беспечный и неаккуратный, обязательно что-нибудь серьезно попортит в доме, может, даже спалит его. Или, чего доброго, будет носить одежду Грега. Добром это не кончится.
Эмма, полный мрачных предчувствий и любопытства, пошел в сторону Полумесяца, поскольку этой дорогой должен был возвращаться Том, и по пути размышлял о таинственной природе физической любви. Что составляет ее? Почему она совершенно не похожа ни на что другое? Внезапно весь мир переориентируется, расположившись вокруг одной сверкающей точки, а все остальное оказывается в тени. Преображение телесного существа, тончайшая электрическая чувствительность нервов, нежное, ожидающее чувство, испытываемое кожей. Вездесущее призрачное ощущение касания. Зоркость сердца. Абсолютная потребность в присутствии любимого существа, категорический императив, одержимость. Жгучий огонь, расширяющееся солнце, красота всего сущего. Определенность, а с ней — великое, печальное, холодное знание о грядущей перемене и распаде. Эмма никогда особенно не умел справляться с собственными сильными чувствами, он был наполовину исполнен решимости не любить Тома, совсем не любить, поскольку еще не был влюблен. Тогда, в постели, он тоже лежал в объятиях ангельских крыльев, и Том со столь восхитительной доверчивостью уснул у него на руках, он лежал, держа Тома в объятиях, чувствуя себя заступником, подобным Богу, и столь же всемогущим, когда желание милосердно растворилось в облаке горя, и уже тогда он холодно планировал, как будет уменьшать это событие, снижать его, ликвидировать, чтобы оно больше не было частью его жизни, чтобы стало мелким и незначительным. Он мрачно наблюдал некое совершенно новое счастье, нечто, созданное ex nihilo [96], которое пришло к нему и коснулось его перстом. А когда этим самым утром Том обнял его за шею и воскликнул: «Я тебя люблю!», Эмма ощутил радостное «дуновение бесконечности», которое сопутствует каждой настоящей любви. Но это не годится. Он знал, насколько импульсивен Том, как скор на проявления добрых чувств и как мало могут значить эти проявления. Том был возлюбленным всего мира — постоянно раскрывал теплые объятия вещам и людям. В любом случае Том был создан, чтобы наслаждаться женщинами и быть для них наслаждением. Может, мне лучше съездить в Брюссель к матери, подумал Эмма. Но знал, что не поедет.
126 
