Он мельком глянул на Юргевич. Она густо покраснела и округлила влажные глаза. За окном было уже темно, как всегда в северном августе, в десятом часу. В это время, на исходе дня и лета, можно было еще почувствовать, что такое был Петербург накануне гибели, — во времена, когда Остромову не досталось собрать поздний, сладкий мед; он собирал теперь засахарившееся, подгнившее и перепревшее. В канун ночи и осени камни отдавали тепло. День был жаркий, и лето жаркое, и зима будет холодная; но сейчас все еще виснет на грани. Остромов ничего не любил, кроме промежутков — когда действительно что-то приоткрывается; нет, он не всем торговал, кое-что он видел, и если бы не верил в то, что видел, у него бы никто и не покупал… Изредка торопливые шаги доносились с улицы; мелкие, бледные звезды проступали в серо-лиловой глубине петербургских, александрийских, египетских небес. Остромов с некоторым сожалением опустил занавеси, но сеанс требовал темноты.
— Мы начнем с транса, — повелительно возгласил Остромов, — транса еще поверхностного, но позволяющего устранить важное препятствие. Елена! — Тут он повысил голос и обращался далее к одной Юргевич, трепетавшей в магистерском кресле. — В вашем прошлом есть как бы камень, лежащий на пути дальнейшей регрессии. Сегодня мы совместным напряжением психической энергии должны устранить его и спуститься в ту глубину, куда можете проникнуть только вы. Возьмемся за руки, друзья, и дружно воззовем к великим сущностям — мысленно, мысленно, вслух ни слова! Вы участвуете? — отнесся он к Варченке.
— Я понаблюдаю, — отозвался тот с дивана.
— Bene. Хотя ваша сила может оказаться нелишней.
— Я подключусь в случае надобности, — пообещал Варченко.
— Итак! — воззвал Остромов. — Мысленно, строго за мной, повторяем: Aster, oster, delet, melet!
При свечах он видел, как шевелятся губы у сидящих за столом. У всех были прикрыты глаза, один Альтергейм лукаво поглядывал на соседей, но белиберду добросовестно повторял.
— Caper, poper, asfer, belet!
Варченко кряхтел и ворочался на диване.
- — Somnia, omnia, tertia, pertia!
- Clausqum, blauscam, estia, sulphur!
Юргевич тихо застонала. В стоне этом не было ничего эротического, а одна только мука. Остромов бегло пожалел о рискованном опыте — мало ли что могла выдумать эта юродивая, — но опасаться Варченки не было оснований, свой брат оккультист, а прочим он всегда смог бы объяснить неудачу сеанса посторонними влияниями вроде недоброжелателей из соседнего квартала.
— Зачем, о, зачем, — простонала Юргевич.
— Это так нужно, — властно произнес Остромов. — Если не преодолеть сейчас, то когда же?! Вы не можете больше жить с этим камнем на груди.
— Ах, какой камень, — болезненно поморщилась Юргевич и заговорила вдруг обычным голосом, чуть быстрей, чем в повседневности. — Я теперь ясно, так ясно вижу… Зачем, зачем вы вообще все это делаете? Вы не знаете, что будет, а я знаю. Вот я вас вижу в совершенной отчетливости: труп, труп ходит!
Остромова пробил холодный пот, но он справился с собой.
— Елена, — сказал он мягко, — не говорите глупостей. Говорите то, что видите.
— Я вижу… я вижу вас и ряды, ряды. Вы ходите вдоль рядов, и вам подают. Зачем вы все это сделали? Ведь у вас есть способности. А теперь, теперь… Из тех, кто здесь, ни один не может уцелеть. Это же так просто. А у некоторых дети. Зачем вы все это затеяли? Так бы могло еще обойтись…
С этим бредом пора было заканчивать, и Остромов жестом приказал расцепить руки. Он видел краем глаза, как тяжело дышала Жуковская, словно все силы отдала, чтобы ввести Юргевич в транс; видел, как водит остреньким носиком Мосолова, как теребит бородку Варченко, казавшийся в костюме особенно толстым.
— Елена! — крикнул Остромов. — Вернитесь! Сеанс окончен! Возвращайтесь, libertas conderitum est!
— Надя Жуковская песенку поет, — так же буднично сказала Юргевич. — Заря-заряница, красная девица. Одни подают, другие гонят.
Жуковская вся подалась вперед и в ужасе уставилась на Юргевич. Она никогда при ней не пела «Зарю-заряницу».
— Еще два раза потом будет, — сказала Юргевич. — Третий раз совсем плохо, никуда не спрячетесь, нет. Господи, Господи, за что все это? Ведь ничего не делали, никому не вредили. А я с вами не буду, нет, никогда. Я думала вроде сначала, что можно, но мне с вами нельзя. Я теперь все вижу, я не приду к вам больше.
— Елена! — переходя в свою очередь на будничный тон, заметил Остромов. — Хватит, сеанс закончился. Вы давно проснулись, не пугайте нас понапрасну.