Особенно,... 
36 
Электричка ползла медленно, то и дело останавливаясь, спотыкаясь, скрипя, — и движение это было похоже на заикающееся бормотание, на бред больного, которому в жару все мерещатся столбы, станции, полустанки… Что такое, собственно, полустанок? Катька с детства представляла при этом слове половину станка, хотя станок видела не очень четко — что-то железное, квадратное. Но слово «полустанок» по самому своему звуку прижилось в описаниях российского пейзажа, — в нем есть стык, перестук, спотычка, и неискоренимая половинчатость, и четырехсложность с анапестным ударением, то есть идеальное соответствие железной дороге. Интересно, Львовская — это станция или полустанок? Еще я в нем слышу усталость. Удивительно быстро устаешь на холоде. Наверное, потому, что организм все силы тратит на обогрев себя. Хорошо, сейчас я все-таки еду в электричке, пусть и битком набитой, и у меня нет вещей, кроме рюкзака с термосом, и со мной мужчина, на которого можно полагаться. А ведь скоро зима, все уже серьезно, и если завтра-послезавтра придется бежать из Москвы, с ребенком, с вещами… Почему я так отчетливо вижу себя бредущей по колючей стерне, без дороги, с отваливающимися от тяжести руками? Или, того пуще, вязнущей в черной грязи, в толпе беженцев, причитающих на разные голоса, — и один тащит на веревке облезлую грязную козу, и она тоже блеет, блеет? Почему я с самого начала жила с тайной мыслью о том, что рано или поздно отсюда придется бежать? Виновато ли проклятое военное кино, воспитывавшее нас на сценах бегства и распада, или фильмы-катастрофы, до которых я в брянском детстве была великая охотница, все подряд пересмотрела в видеосалоне в самом впечатлительном возрасте от восьми до двенадцати? Но ведь другие запоминали другое — каких-нибудь «Муравьев в штанах». Видеосалон в Брянске открылся в восемьдесят седьмом, когда Катьке только что исполнилось восемь, — это было грязное тесное помещение, бывший станционный буфет. До сих пор она помнила цены — пятьдесят копеек утром, рубль вечером; показывали «Греческую смоковницу», «Рокки» и что-то с Брюсом Ли. Но она всего этого не любила, это было скучно, — ей нравились только фильмы, в первой половине которых нарастали приметы катастрофы, а во второй прорывался подпочвенный ужас, вылупливался динозавр, трескалась кора. Ужас всегда разочаровывал — копившиеся приметы были страшней; в «Легенде о динозавре» ясно было видно, что динозавр резиновый. В «Парке юрского периода» было не страшно, а скорее смешно. Она и потом, в Москве, не избавилась от этого пристрастия — бегала смотреть «Звонок», «Знаки», но особенно любила «Пик Данте», идиотскую пугалку, в которой было что-то бесконечно родное. Наверное, она любила «Пик» за то, что Америка там была провинциальной, беззащитной и похожей на Брянск, и оказалась совершенно не готова к извержению; и Пирс Броснан вел себя как нормальный русский, для которого катастрофа — нормальный фон жизни, и когда она наконец прорывается, словно магма сквозь трещину, сразу становится можно в полную силу жить, любить и разговаривать. Ведь этот вулканолог с самого начала жаждал извержения. Ведь он только и жил в такие минуты. И беззаконная страсть, вспыхивавшая между ним и мэршей провинциального городка, так грамотно совпала с извержением: прорвались, стало быть, подспудные страсти. Почему мне всегда таким невыносимым лицемерием казался обычный порядок вещей? Ведь я знаю, что в основе всего — пепел и магма; что именно сейчас самое лучшее время — когда все еще копится, и ледяное дыхание чувствуется, но не началось еще страшное лавинное осыпание, только листья сыплются, сыплются…
Как всегда, инопланетянин все чувствовал.
— В войну, наверное, были такие поезда. Назывался «пятьсот веселый». Когда придет, где остановится — никто не знает.
— А ваши тут работали в войну?
— Да наверное. Только ваши не ехали. Не верил никто.
— Боялись?
— НКВД боялись. Вдруг это проверка такая, ты захочешь эмигрировать — а тебя в цугундер. За бегство. А то бы многие сбежали, конечно. У нас там знаешь сколько народу добавилось за войну? Миллиона три. Ваших, немцев, итальянцев… Всякие были.
— И как же там наши… с немцами…
— А нормально, знаешь. Они же после войны тоже нормально встречались. Вообще, ваших стоит забрать отсюда — и в хорошем месте сразу начинается обычная жизнь. Тут какие-то условия не те, поэтому все друг друга и ненавидят постоянно. Наши триста лет изучают, все не изучат. То ли бури магнитные, то ли полюса неправильные… Очень поляризовано все. Да ты увидишь. Человек к нам попадает — и сразу все другое, вообще. Даже не понимает, как он мог на Земле такие глупости вытворять…
36 
