63 
В конце каждого коридора располагалась смотровая комната, но я не собирался сидеть ночь напролет в душном помещении. Нет, с меня хватит. Я выбрал наугад одну из коробок, отволок ее на пост охраны, расписался и пошел на улицу искать такси. Я живу в Нижнем Манхэттене, у Кэнал-стрит. По-моему, я об этом еще не говорил. У меня есть веранда и уютный дворик позади дома. Там даже цветы растут, они выжили, несмотря на мои попытки сгубить их полным отсутствием ухода. Я вообще не очень умею заботиться. Обстановка в квартире — это отражение моего характера. Картины, которые я отложил в надежде, что когда-нибудь смогу их продать подороже. Некоторые я оставил себе просто так, потому что они мне нравились. Мебель у меня — сплошная эклектика. А еще у меня есть сосед-алкоголик, каждое воскресенье наполняющий мусорный бак сумками с бутылками. Я люблю свой дом и район люблю. До галереи недалеко, но в то же время и не настолько близко, чтобы создавалось ощущение «жизни на работе». И до таунхауса Мэрилин тоже несколько минут езды, но этого достаточно, чтобы не являться без приглашения. За углом суши-бар на пятнадцать посадочных мест, я там ужинаю дважды в неделю. Туда-то я и пошел.
Хозяйка знала меня по имени. Обычно я садился у стойки бара, но сегодня мы поздоровались и я попросил ее устроить меня за столиком.
— Для меня и моего друга, — я показал на коробку.
— А-а-а, — протянула хозяйка и приоткрыла крышку.
Я разрешил заглянуть внутрь и спросил, как ей это нравится. Она помолчала, прикусила губу и наконец сказала:
— Страсть какая!
Да уж, страсть. Я заказал ужин и кувшин саке. Саке поставил перед коробкой.
— Твое здоровье. Пей до дна, гнида.
Я уже собрался уходить, когда хозяйка попросила показать рисунки ее менеджеру. Я согласился. Вскоре вокруг стола столпился весь персонал. Ахали, охали, восхищались или, наоборот, возмущались — трудно сказать, — в общем, они были потрясены. Я показал им, как рисунки соединяются, чем вызвал новую волну возбуждения. Глядя, как они удивляются, я вспомнил, почему так взволновался в первый раз, когда увидел рисунки. Невероятно сложная, наполненная мелкими деталями матрица. Главное — постараться, и я найду ключ к разгадке. Он ведь есть. Должен быть.
В тот вечер было прохладно, октябрь все-таки. Луна спряталась за тучи, фонари на улице почти не давали света, их закрывали строительные леса, расползавшиеся по району, точно плесень. Я споткнулся и чуть не выронил коробку. Пройти целый квартал непросто, если ты в дорогом костюме и пальто тащишь двадцать кило бумаги. Но такси бы меня уже не спасло: споткнулся я в пяти метрах от дома.
Пришлось поставить коробку и размять шею. Половина двенадцатого. Я ужасно устал. Сегодня засесть за рисунки не выйдет. Я решил, что завтра встану пораньше и буду работать, пока не найду ответ. Или пока Саманта не передумает.
В Нью-Йорке ты людей не замечаешь. Они всегда вокруг, а ты их просто не видишь. Да и какой смысл обращать на них внимание? Ночью тут довольно спокойно. Потому-то я и не обернулся, чтобы посмотреть, кто там шагает позади. Да я, кажется, и вовсе не слышал шагов. И не услышал, пока меня не треснули по голове чем-то жутко тяжелым, а тогда уж было поздно. Я потерял сознание.
Интерлюдия: 1931 год
В пятницу вечером мать обычно читает, а отец слушает радио. Дэвид не шумит. Сидит на ковре и играет. Играет в голове. Дэвид знает много игр. Или сам себе истории рассказывает. Больше всего он любит сочинять истории про великого летчика-исследователя, Роджера Доллара. Роджер Доллар вечно попадает в передряги, но всегда выходит победителем, потому что он храбрый и потому что у него целая туча всяких фокусов. Иногда Дэвид играет с паровозиком, но тогда он непременно забывает вести себя тихо и мать делает ему замечание. Если хочешь шуметь, играй в своей комнате.
Дэвид не любит играть в своей комнате. Он ненавидит свою комнату и боится ее. Там темно, и сыро, и потолки высокие. Во всем доме темно, и сыро, и потолки высокие. Когда он родился, мать велела покрасить стены его спальни в нежно-голубой. Но в темноте все цвета одинаковые, и никакие яркие тона не помогут, когда комод превращается в злобного зверя. Дэвид лежит в кроватке, укутавшись в одеяло до самого подбородка, и дрожит, потому что в доме очень холодно. Комод щелкает зубами, разевает челюсти пошире, хочет его проглотить. Дэвид визжит. Тогда прибегает служанка. Она быстро понимает, что с Дэвидом все в порядке, просто ему кошмар приснился. Служанка ругает его и называет трусливым зайцем. Неужто он так и собирается всю жизнь дрожать в углу? Или он все-таки когда-нибудь вырастет, станет большим и сильным? Да, Дэвид хочет вырасти. Тогда чего же он ведет себя как трусливый заяц? Почему всего боится? Почему не закрывает глаза и не засыпает? Служанку зовут Делия, и она тоже похожа на монстра. На щеках у нее пятна, пальцы костлявые, на голове ночной колпак — кажется, это мозги вылезают. И она все время на него орет. Орет, когда он не успевает что-то сделать, орет, когда он делает что-то слишком быстро. Орет, если он много ест, и если совсем не ест, тоже орет. Она печет пироги, а потом не дает ему ни кусочка. Закрывает их хрустальными крышками, и они там каменеют и тухнут. Тогда она их выбрасывает и печет новый. Дэвид не понимает, зачем печь пирог, если его нельзя съесть. Зачем еще нужны пироги? Один раз он стащил кусочек, и она его выпорола. Теперь он считает столик для пирогов предателем и всякий раз, проходя мимо, показывает ему язык.
63 
