Другое дело – Эйнер Рег-ат. Он тоже был бы не согласен, он даже удивился бы, если бы его уличили в чувствах столь тонких, но факт остается фактом: он очень любил природу. Пусть полумёртвую, пусть изувеченную и исковерканную до безобразия – но другой-то он не знал вовсе. И душа его втайне ликовала, вырвавшись из душных штабных подземелий, из уродливых городских развалин на то, что ей, по неведению, представлялось «волей». Он умел находить особую прелесть и в окружающем пейзаже, уныло-плоском и однообразном, и в первых чахлых ростках, кое-как пробивающихся на свет после зимнего небытия, и в узоре мелких трещинок на поверхности голых участков подсохшей коры – лежишь носом вниз и разглядываешь, любуешься их хитросплетением. Ему нравились «свежие» весенние запахи – смесь фронтовой гари и талой болотной гнили. И если из водяного окна доносилось утробное кваканье чёрной жабы, становилось особенно радостно: проснулась, пережила морозы…
Он знал, он лучше других понимал, что это лишь начало, что впереди ждёт огонь, и боль, и, возможно, гибель. Но в те короткие мирные часы, впервые за несколько последних лет, он чувствовал себя почти счастливым.
Нахлынули воспоминания о днях ранней юности – как ни странно, находились среди них и светлые. В них были передышки между боями, дарившие отдохновение после нечеловеческого напряжения. В них были друзья, настоящие, готовые жизнью рискнуть ради тебя – ох, как мало их осталось… Были чьи-то глупые, но забавные шутки, нелепые фронтовые байки, неправедно раздобытые котелки с хверсовой кашей, горячие костры, дрессированные крысы, новые сапоги и потрёпанные непристойные картинки… Была простая окопная жизнь, без гнетущего груза личной ответственности за всю страну, без опасения получить пулю в спину, от своих, без гнусных интриг, недоверия и лжи.
Только коротким и зыбким оказалось счастье, всё изменилось с приходом темноты.
Ночевать устроились под насыпью, у крутого и высокого подветренного склона. Так было безопаснее: и с дороги не видно, и температурные подвижки топи не страшны. Днём, под горячими лучами светил, весна брала свои права, но ночи были холодны чуть ли не по-зимнему, и Тапри пришёл в священный ужас, узнав, что спать им придётся, тесно прижавшись друг к другу, под одним куском брезента – чтобы не замёрзнуть. Ну, не мог он, простой агард, позволить себе такую вольность по отношению к Верховному цергарду Федерации! Не по чину, не по заслугам! Лучше он будет отдельно, и без брезента обойдётся, ничего…
– Не дури, – велел Верховный. – При чём тут заслуги, и откуда в тебе это болезненное чинопочитание? Здесь мы все равны. И потом, ты мой адъютант, твой долг – создавать мне комфортные условия, а я, знаешь, в отличие от тебя, замерзать не желаю.
Это было справедливо. Тапри перестал противиться, и даже не догадался по неопытности, что самые-то комфортные условия – место посерединке – достались вовсе не господину цергарду, а ему самому.
Улеглись, установили очередь – двое спят, третий караулит, слушает, мало ли что… Долго не спалось, всем троим. Тапри слишком утомился за день, Эйнер и Гвейран тоже успели поотвыкнуть от походной жизни. Да и рановато ещё было спать, хоть и стемнело уже настолько, что продолжать путь стало невозможно. Завязался разговор.
– А расскажите, – попросил цергард Гвейрана. – Как у вас там, откуда вы пришли?
Он ждал этого вопроса давно, даже уязвляло немного, что никто его не задаёт: неужели не интересно, всё-таки чужая планета, совсем другая жизнь. Откуда такое пренебрежение?
Говорил он охотно – поддался чувству ностальгии, вызванному созерцанием безрадостных пейзажей Церанга. Рассказывал о жёлтом светиле и синем небе, о снежных горах и зелёных равнинах, девственных лесах и чистых реках, в которых можно плавать и нырять. О зверях и птицах, полях и садах. О красивых городах и здоровых людях, о трёх сотнях лет мирной жизни…
Его слушали с детским восторгом. Перебивали вопросами и восклицаниями. Неужели нет топи, одна твердь?! Неужели даже осенью сухо? Как же удобно, наверное, на вашей планете воевать – можно круглый год рыть окопы!.. Только с трупами, должно быть, многовато возни… Просто они не умели думать мирными категориями, не представляли жизни без войны.
… Ночью Эйнеру снились кошмары. Началось всё вроде бы мирно: они с Вереном Сор-атом сидели у костра и пекли клубни хверса, насадив на трофейный штык. Но он знал уже, с самой первой минуты – ничего хорошего не будет. Потому что любой из дежурных кошмаров его непременно начинался с этой сцены. Он даже упрекал иногда, в шутку, старого боевого товарища: «Хоть бы раз ты мне по нормальному приснился, без всяких страстей». И тот отвечал в тон, беспомощно разводя руками: «Ну, извини, друг, я не нарочно».